Джамиля айтматов анализ. Литературный обзор творчества айтматова. Каждое интервью могло закончиться в любую минуту
Джамиля
Перевод с киргизского А.Дмитриевой
Имя киргизского прозаика Чингиза Айтматова широко известно советскому читателю. Его произведения переведены на многие языки мира.
В книгу вошли отмеченные Ленинской премией "Повести гор и степей" ("Джамиля", "Первый учитель", "Тополек мой в красной косынке", "Верблюжий глаз") и повесть "Материнское поле".
Сверстникам моим,
выросшим в шинелях отцов
и старших братьев
Вот опять стою я перед этой небольшой картиной в простенькой рамке. Завтра с утра мне надо ехать в аил, и я смотрю на картину долго и пристально, словно она может дать мне доброе напутствие.
Эту картину я еще никогда не выставлял на выставках. Больше того, когда приезжают ко мне из аила родственники, я стараюсь запрятать ее подальше. В ней нет ничего стыдного, но это далеко не образец искусства. Она проста, как проста земля, изображенная на ней.
В глубине картины - край осеннего поблекшего неба. Ветер гонит над далекой горной грядой быстрые пегие тучки. На первом плане - красно-бурая полынная степь. И дорога черная, еще не просохшая после недавних дождей. Теснятся у обочины сухие, обломанные кусты чия. Вдоль размытой колеи тянутся следы двух путников. Чем дальше, тем слабее проступают они на дороге, а сами путники, кажется, сделают еще шаг - и уйдут за рамку. Один из них... Впрочем, я забегаю немного вперед.
Это было в пору моей ранней юности. Шел третий год войны. На далеких фронтах, где-то под Курском и Орлом, бились наши отцы и братья, а мы, тогда еще подростки лет по пятнадцати, работали в колхозе. Тяжелый повседневный мужицкий труд лег на наши неокрепшие плечи. Особенно жарко приходилось нам в дни жатвы. По целым неделям не бывали мы дома и дни и ночи пропадали в поле, на току или в пути на станцию, куда свозили зерно.
В один из таких знойных дней, когда серпы, казалось, раскалились от жатвы, я, возвращаясь на порожней бричке со станции, решил завернуть домой.
Возле самого брода, на пригорке, где кончается улица, стоят два двора, обнесенные добротным саманным дувалом. Вокруг усадьбы возвышаются тополя. Это наши дома. С давних пор живут по соседству две наши семьи. Я сам - из Большого дома. У меня два брата, оба они старше меня, оба холостые, оба ушли на фронт, и давно уже нет от них никаких вестей.
Отец мой, старый плотник, с рассветом совершал намаз и уходил на общий двор, в плотницкую. Возвращался он уже поздним вечером.
Дома оставались мать и сестренка.
В соседнем дворе, или, как называют его в аиле, в Малом доме, живут наши близкие родственники. Не то наши прадеды, не то наши прапрадеды были родными братьями, но я называю их близкими потому, что жили мы одной семьей. Так повелось у нас еще со времен кочевья, когда деды наши вместе разбивали стойбища, вместе гуртовали скот. Эту традицию сохранили и мы. Когда в аил пришла коллективизация, отцы наши построились по соседству. Да и не только мы, а вся Аральская улица, протянувшаяся вдоль аила в междуречье, - наши одноплеменники, все мы из одного рода.
Вскоре после коллективизации умер хозяин Малого дома. Жена его осталась с двумя малолетними сыновьями. По старому обычаю родового адата, которого тогда еще придерживались в аиле, нельзя выпускать на сторону вдову с сыновьями, и наши одноплеменники женили на ней моего отца. К этому его обязывал долг перед духами предков - ведь он доводился покойному самым близким родственником.
Так появилась у нас вторая семья. Малый дом считался самостоятельным хозяйством: со своей усадьбой, со своим скотом, но, по существу, мы жили вместе.
Малый дом тоже проводил в армию двух сыновей. Старший, Садык, ушел вскоре после того, как женился. От них мы получали письма - правда, с большими перерывами.
В Малом доме остались мать, которую я называл "кичи-апа" - младшей матерью, и ее невестка - жена Садыка. Обе они с утра до вечера работали в колхозе. Моя младшая мать, добрая, покладистая, безобидная женщина, в работе не отставала от молодых, будь то рытье арыков или поливы, - словом, прочно держала в руках кетмень. Судьба словно в награду послала ей работящую невестку. Джамиля была под стать матери - неутомимая, сноровистая, только вот характером немного иная.
Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мы очень дружили, но не смели друг друга называть по имени. Будь мы из разных семей, я бы, конечно, звал ее Джамиля. Но я называл ее "джене", как жену старшего брата, а она меня "кичине бала" - маленьким мальчиком, хотя я вовсе не был маленьким и разница у нас в годах совсем невелика. Но так уж заведено в аилах: невестки называют младших братьев мужа "кичине бала" или "мой кайни".
Домашним хозяйством обоих дворов занималась моя мать. Помогала ей сестренка, смешная девочка с ниточками в косичках. Мне никогда не забыть, как усердно она работала в те трудные дни. Это она пасла за огородами ягнят и телят обоих дворов, это она собирала кизяк и хворост, чтобы всегда было в доме топливо, это она, моя курносая сестренка, скрашивала одиночество матери, отвлекая ее от мрачных дум о сыновьях, пропавших без вести.
Согласием и достатком в доме наше большое семейство обязано моей матери. Она полновластная хозяйка обоих дворов, хранительница семейного очага. Совсем молоденькой вошла она в семью наших дедов-кочевников и потом свято чтила их память, управляя семьями по всей справедливости. В аиле с ней считались как с самой почтенной, совестливой и умудренной опытом хозяйкой. Всем в доме ведала мать. Отца, по правде говоря, жители аила не признавали главой семьи. Не раз приходилось слышать, как люди по какому-либо поводу говорили: "Э-э, да ты лучше не иди к устаке, - так почтительно у нас называют мастеровых людей, - он только и знает, что свой топор. У них старшая мать всему голова - вот к ней и иди, так оно вернее будет..."
Надо сказать, что я, несмотря на свою молодость, частенько вмешивался в хозяйственные дела. Это было возможно только потому, что старшие братья ушли воевать. И меня чаще в шутку, а порой и серьезно называли джигитом двух семей, защитником и кормильцем. Я гордился этим, и чувство ответственности не покидало меня. К тому же мать поощряла мою самостоятельность. Ей хотелось, чтобы я был хозяйственным и смекалистым, а не таким, как отец, который день-деньской молча строгает и пилит.
Так вот, я остановил бричку возле дома в тени под вербой, ослабил постромки и, направляясь к воротам, увидел во дворе нашего бригадира Орозмата. Он сидел на лошади, как всегда, с подвязанным к седлу костылем. Рядом с ним стояла мать. Они о чем-то спорили. Подойдя ближе, я услышал голос матери:
Не быть этому! Побойся бога, где это видано, чтобы женщина возила мешки на бричке? Нет, малый, оставь мою невестку в покое, пусть она работает, как работала. И так света белого не вижу, ну-ка, попробуй управься в двух дворах! Ладно еще, дочка подросла... Уж неделю разогнуться не могу, поясницу ломит, словно кошму валяла, а кукуруза вон томится - воды ждет! - запальчиво говорила она, то и дело засовывая конец тюрбана за ворот платья. Она делала это обычно, когда сердилась.
Ну что вы за человек! - проговорил в отчаянии Орозмат, покачнувшись в седле. - Да если бы у меня нога была, а не вот этот обрубок, разве стал бы я вас просить? Да лучше бы я сам, как бывало, накидал мешки в бричку и погнал лошадей!.. Не женская это работа, знаю, да где взять мужчин-то?.. Вот и решили солдаток упросить. Вы своей невестке запрещаете, а нас начальство последними словами кроет... Солдатам хлеб нужен, а мы план срываем. Как же так, куда это годится?
Я подходил к ним, волоча по земле кнут, и, когда бригадир заметил меня, он необычайно обрадовался - видно, его осенила какая-то мысль.
Ну, если вы так уж боитесь за свою невестку, то вот ее кайни, - с радостью указал он на меня, - никому не позволит близко к ней подойти. Уж можете не сомневаться! Сеит у нас молодец. Эти вот ребятки - кормильцы наши, только они и выручают...
Мать не дала бригадиру договорить.
Ой, да на кого же ты похож, бродяга ты! - запричитала она. - А волосы-то, зарос весь космами... Отец-то наш тоже хорош, побрить голову сыну время никак не найдет...
Ну вот и ладно, пусть сынок побалуется сегодня у стариков, голову побреет, - ловко подхватил Орозмат в тон матери. - Сеит, оставайся сегодня дома, лошадей подкорми, а завтра с утра дадим Джамиле бричку: будете вместе работать. Смотри у меня, отвечать будешь за нее. Да вы не тревожьтесь, байбиче, Сеит не даст ее в обиду. И если уж на то пошло, отправлю с ними Данияра. Вы ж его знаете: безобидный такой малый... ну, тот, что недавно с фронта вернулся. Вот и будут втроем на станцию зерно возить, кто ж посмеет тогда тронуть вашу невестку? Верно ведь, Сеит? Ты так думаешь, вот хотим Джамилю возницей поставить, да мать не соглашается, уговори ты ее.
Мне польстила похвала бригадира и то, что он советуется со мной, как со взрослым человеком. К тому же я сразу представил себе, как будет хорошо вместе с Джамилей ездить на станцию. И, сделав серьезное лицо, я сказал матери:
Ничего ей не сделается. Что, ее волки съедят, что ли?
И, как завзятый ездовой, деловито сплюнув сквозь зубы, я поволок за собой кнут, степенно покачивая плечами.
Ишь ты! - изумилась мать и вроде бы обрадовалась, но тут же сердито прикрикнула: - Я вот тебе покажу волков, тебе-то откуда знать, умник какой нашелся!
А кому же знать, как не ему, он у вас джигит двух семейств, гордиться можете! - вступился за меня Орозмат, опасливо поглядывая на мать, как бы она опять не заупрямилась.
Но мать не возразила ему, только как-то сразу поникла и проговорила, тяжело вздохнув:
Какой уж там джигит, дитя еще, да и то день и ночь пропадает на работе... Джигиты-то наши ненаглядные бог знает где! Опустели наши дворы, точно брошенное стойбище...
Я уже отошел далеко и не расслышал, что еще говорила мать. На ходу хлестнул кнутом угол дома так, что пыль пошла, и, не ответив даже на улыбку сестренки, которая, прихлопывая ладошками, лепила во дворе кизяки, важно прошел под навес. Тут я присел на корточки и не спеша вымыл руки, поливая себе из кувшина. Войдя затем в комнату, я выпил чашку кислого молока, а вторую отнес на подоконник и принялся крошить туда хлеб.
Мать и Орозмат все еще были во дворе. Только они уже не спорили, а вели спокойный негромкий разговор. Должно быть, они говорили о моих братьях. Мать то и дело вытирала припухшие глаза рукавом платья и, задумчиво кивая головой в ответ на слова Орозмата, который, видно, утешал ее, смотрела затуманенным взором куда-то далеко-далеко, поверх деревьев, будто надеялась увидеть там своих сыновей.
Поддавшись печали, мать, кажется, согласилась на предложение бригадира. А он, довольный, что добился своего, стегнул лошадь камчой и выехал со двора быстрой иноходью.
Ни мать, ни я не подозревали, чем все это кончится.
Я нисколько не сомневался, что Джамиля управится с пароконной бричкой. Лошадей она знала, ведь Джамиля - дочь табунщика из горного аила Бакаир. Наш Садык тоже был табунщиком. Однажды весной на скачках он будто не сумел догнать Джамилю. Кто его знает, правда ли, но говорили, что после этого оскорбленный Садык похитил ее. Другие, впрочем, утверждали, что женились они по любви. Но как бы там ни было, а прожили они вместе всего четыре месяца. Потом началась война, и Садыка призвали в армию.
Не знаю, чем объяснить, может быть, оттого, что Джамиля с детства гоняла с отцом табуны, - она у него была одна, и за дочь и за сына, - но в характере у нее проявлялись какие-то мужские черты, что-то резкое, а порой даже грубоватое. И работала Джамиля напористо, с мужской хваткой. С соседками ладить умела, но если ее понапрасну задевали, никому не уступала в ругани, и бывали случаи, что и за волосы кое-кого таскала.
Соседи не раз приходили жаловаться:
Что это у вас за невестка такая? Без году неделя, как переступила порог, а языком так и молотит! Ни тебе уважения, ни тебе стыдливости!
Вот и хорошо, что она такая! - отвечала на это мать. - Невестка у нас любит правду в глаза говорить. Это лучше, чем скрытничать да исподтишка жалить. Ваши тихонями прикидываются, а такие вот тихони - что протухшие яйца: снаружи чисто и гладко, а внутри - нос заткни.
Отец и младшая мать никогда не обходились с Джамилей с той строгостью и придирчивостью, как это положено свекру и свекрови. Относились они к ней по-доброму, любили ее и желали только одного - чтобы она была верна богу и мужу.
Я понимал их. Проводив в армию четырех сыновей, в Джамиле, единственной невестке двух дворов, они находили утешение и потому так дорожили ею. Но я не понимал своей матери. Не такой она человек, чтобы просто любить кого-нибудь. У моей матери властный, суровый характер. Она жила по своим правилам и никогда не изменяла им. Каждый год с приходом весны она ставила во дворе и окуривала можжевельником нашу кочевую юрту, которую отец сладил еще в молодости. Она и нас воспитала в строгом трудолюбии и почтении к старшим. Она требовала от всех членов семьи беспрекословного подчинения.
А вот Джамиля с первых же дней, как пришла к нам, оказалась не такой, какой положено быть невестке. Правда, она уважала старших, слушалась их, но никогда не склоняла перед ними голову, зато и не язвила шепотком, отвернувшись в сторону, как другие молодухи. Она всегда прямо говорила то, что думала, и не боялась высказывать свои суждения. Мать часто поддерживала ее, соглашалась с ней, но всегда решающее слово оставляла за собой.
Мне кажется, что мать видела в Джамиле, в ее прямодушии и справедливости равного себе человека и втайне мечтала когда-нибудь поставить ее на свое место, сделать ее такой же властной хозяйкой, такой же байбиче, хранительницей семейного очага.
Чингиз Торекулович Айтматов. Джамиля
Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу - возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.
Джамиля была хороша собой - стройная, статная, с иссиня-черными миндалевидными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если её задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.
На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата.
А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.
Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!» - «Уйди!» - твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу… Вокруг наступила мертвая тишина. «Бросай!» - закричали люди. «Нет, он не бросит!» - убежденно прошептал кто-то.
Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!
Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку… а потом опускала её. Я видел, как что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого.
Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая… Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»
И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Данияром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!» - шептал Данияр, называя её самыми нежными казахскими и киргизскими именами.
Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди - предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка.
Сколько разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с голодранцем! Может быть, только я один не осуждал её.
И. Н. Слюсарева
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://briefly.ru/
24. Тематическое и художественное своеобразие повести ч. Айтматова «Джамиля».
Чингиз Айтматов очень долго определялся в литературе, искал героев, темы, сюжеты. Его герои - рядовые советские труженики, твердо верящие в светлые, добрые начала создаваемой при самом активном их участии жизни. Это люди чистые и честные, открытые всему хорошему в мире, в деле безотказные, в стремлениях возвышенные, во взаимоотношениях с людьми прямые и откровенные. Так, в повестях “Джамиля” (1958), “Тополек мой в красной косынке” (1961), “Первый учитель” (1962) стройность, чистоту и красоту душ и помыслов героев символизируют певучие тополя весенние белые лебеди на озере Иссык-Куль и само это синее озеро в желтом воротнике песчаных берегов и сизо-белом ожерелье горных вершин. Своей искренностью и прямотой найденные писателем герои как бы сами подсказали ему манеру повествования - взволнованную, чуть приподнятую, напряженно-доверительную и, часто, исповедальную.
В рассказах “Джамиля” и “Первый учитель” Айтматов запечатляет яркие куски жизни, светящиеся радостью и красотой, несмотря на пронизывающий их внутренний драматизм. Но то были именно куски, эпизоды жизни, о которых он рассказывал возвышенно. По этой причине критики называли
их романтическими.
Всесоюзную, а вслед за тем и европейскую известность принесла Айтматову повесть «Джамиля», опубликованная в журнале «Новый мир» в 1958 году и названная Луи Арагоном самой трогательной современной повестью о любви.
В «Джамиле» и «Первом учителе» писателю удалось схватить и запечатлеть яркие куски жизни, светящиеся радостью и красотой, несмотря на пронизывающий их внутренний драматизм. Но то были именно куски, эпизоды жизни, о которых он рассказывал возвышенно, если употребить знаменитое ленинское слово, духоподъемно, сам, полнясь радостью и счастьем, как полнится ими художник, задающий тон в «Джамиле» и «Первом учителе». (Так когда-то рассказывал о жизни М. Горький в «Сказках об Италии».) За это критики называли их романтическими, несмотря на добротную реалистическую основу, по мере развития таланта писателя, углубления его в жизнь, подчинявшую себе все романтические элементы.
В этой небольшой повести преобладает одно очень ценное для писателя ощущение: внутренняя готовность принять всю полноту и удивительное многообразие жизни, естественность каждого душевного движения, идущая от органической уверенности в своем достоинстве, в своей человечности. Свободное, легкое дыхание чувствуется в этой чуть наивной, доверчивой прозе. Она беззащитна перед догмами нормативной критики; это открытая проза - открытая для хулы и восторга; она нерасчетливо распахнута для людских пересудов, суждений и мнений. Она органична и безусловна, как сама жизнь: ее можно принимать или не принимать, но она существует как непреложный факт литературного развития.
Это повесть об извечном и неутолимом стремлении человека к свободе. Она и стала гимном свободе, маленькая, хотя бесконечная в своей многозначности повесть «Джамиля». Молодой ещё писатель прикоснулся в этой немудреной истории к сложному узлу извечных человеческих страстей, которые на каждом этапе социально-политического развития принимают неповторимо конкретные черты.
В «Джамиле» позиция писателя заявлена твердо и решительно; он внимателен к проявлениям истинной жизни, и в то же время ему чуждо все косное, обывательское, запрограммированное в человеческой натуре. Принципиально важным для молодого писателя, определяющего свой путь в литературе, стала тема искусства, раскрывающаяся в песнях Данияра. Эти песни преображают человеческую душу, открывают людям глубинные родники смысла их жизни и в то же время дают человеку чувство свободы в этом мире, полном старых обычаев, условностей и предрассудков, родовых, сословных, национальных. Мелодии и песни Данаяра так возвышают и преображают Сеита и Джамилю И даже сам этот одинокий и нескладный Данияр, над которыми посмеиваются аильские мальчишки, вдруг на глазах его спутников преображается:в волшебника, творящего чудеса.
Джамиля с первых же страниц повести предстаёт на первый взгляд обычной невесткой, трудолюбивой, сноровистой, не нарушающей родовые и семейные обычаи. Может быть, в ней можно найти чуть побольше, чем в других, самостоятельности, независимости, но объясняется это тем, что она, дочь табунщика из аила Бакаир, привыкла вместе с отцом гонять табуны, седлать и объезжать коней, участвовать в национальных киргизских скачках на лошадях. Конечно, рассказчик Сеит вспоминает об истории Джамили и Данияра спустя несколько лет, зная финал их любви, и поэтому выделяет в характере героини определенные черты, которые, как ему кажется, определили поведение и смелый выбор Джамили, но тогда, жарким летом сорок третьего года, она не очень-то выделялась среди своих сверстниц, если иметь в виду ее эмоциональный и духонный облик.
Красива, стройна, резва, молода, остра на язык. Это сближает Джамилю с ее сверстницами. «Когда Джамиля смеялась, -вспоминает рассказчик, - ее иссиня-черные миндалевидные глаза вспыхивали молодым задором, а когда она вдруг начинала петь соленые аильные песенки, в ее красивых глазах появлялся недевичий блеск».
Сеит отмечает в характере Джамили даже малосимпатичные, «какие-то мужские черты, что-то резкое, а порой даже грубоватое». Она была у отца-табунщика единственной дочерью - «и за дочь, и за сына». Если соседки ее понапрасну задевали, она не уступала им в ругани, и «бывали случаи, что и за волосы кое-кого таскала».Так что в обрисовке характера Джамили писатель даже не стремится выделить какие-то особые романтические черты. Рассказчик отмечает, что с первых же дней, как пришла Джамиля невесткой в семью Садьвка, она «оказалась не такой, какой положено быть невестке»: не оклоняла голову перед старшими, хотя и уважала, слушала их; прямо говорила то, что думала, не боялась высказывать свое мнение. Смущало свекровь и другое в Джамиле: «Уж слишком откровенно была она весела, точно дитя малое. Порой, казалось бы, совсем беспричинно начинала смеяться, да еще так громко, радостно».
Сеит с почтением относится к старым обычаям родового адата, согласно которым все одноплеменники считались родственниками. Без тени иронии он описывает совместную жизнь двух семей, Большого и Малого дома, свои отношения с родной матерью и младшей матерью; он чувствует себя после ухода на фрронт четырех братьев (из них только два родных брата) кормильцем и защитником двух семей. Он горячо любил Джамилю, и она любила его. Но вот занятная деталь: они «не смели называть друг друга по имени», так как это не полагалось делать людям из одной семьи. Джамиля для Сеита была «джене» - жена старшего брата, а Сеит для Джамили -младший брат мужа, «кайни».
Совершенно серьезно Сеит старается оградить Джамилю от назойливых ухаживаний взрослых парней в аиле, бывших франтовиков,- в этом он ` тоже видит свой долг, предписанный родовыми обычаями. И, наверно, оттого, что повествование ведется устами человека, ревностно оберегавшего обычаи адата, смелый поступок Джамили выглядит еще более безоглядным, а воздействие искусства Данияра еще более неотразимым,
Для понимания глубокого смысла происшедшего нужно иметь в виду и внешнюю обыкновенность, далее заурядность Данияра. Высокий, сутуловатый солдат, прихрамывающий на левую ногу, он был замкнут и молчалив. После сенокоса, в ожидании ужина, все собирались у шалаша, а Данияр уходил на караульную сопку и просиживал там дотемна, «понуро и вяло» отдыхая. Он не участвовал в общих разговорах, был свободен от обычного для молодого джигита самолюбивого желания первенствовать на скачках, в состязаниях певцов, в веселых играх киргизов.
А на караульной сопке, где любил Данияр вечерами долго сидеть, обхватив колено, он «смотрел куда-то перед собой задумчивым, но светлым взглядом. И опять мне показалось,- говорит Сеит,- что он напряженно вслушивается в какие-то не доходящие до моего слуха звуки. Порой он настораживался и замирал с широко раскрытиями глазами. Его что-то томило, и мне думалось, что вот сейчас он встанет и распахнет свою душу, только не передо мной - меня он не замечал, -а перед чем-то огромным, необъятным, неведомым мне».
Таковы основные герои, предстающие в начале повести перед читателем. Отношения между двумя из них - Сеитом и Джамилей - ясны с первых страниц. Они любят друг друга как родственники, как брат и сестра, хотя Сеит испытывает к своей «джене» нечто большее: в нем живет отроческая любовь к молодой красивой женщине. Он настороженно следит за «странными, упорными взглядами» Данияра, когда тот смотрел на его «джене». Сеит замечает в этих взглядах «угрюмое восхищение»: «И было что-то доброе, всепрощающее в его взгляде, но еще я угадывал в нем упрямую, затаенную тоску».
Отношения между Джамилей и Данияром более сложные. Мы не знаем, замечал ли он раньше эту единственную невестку из Малого дома, до встречи на току, до того, как бригадир Орозмат поручил троим нашим героям - Сеиту, Джамиле и Данияру -возить зерно на железнодорожную станцию. Судя по всему, Джамиля была почти незнакама с Данияром, потому что, отправляясь в первый рейс на станцию, она с лукавой усмешкой говорит ему: «Эй ты, как тебя, Данияр, что ли? Ты же мужчина с виду, давай первым открывай путь!»
В то первое утро на току Данияр был поражен «решительностью и даже вызывающей самоуверенностью» Джамили. Он был заметно смущен, когда она без всяких колебаний предложила ему вместе носить мешки с зерном на сомкнутых руках. «И потом каждый раз, когда они подносили мешки, крепко сжимая друг другу руки, а головы их почти соприкасались, я видел,- вспоминает Сеит,- как мучительно неловко Данияру, как напряженно он кусает губы, как старается не глядеть в лицо Джамиле». Таково первое знакомство наших героев. Дальше начинается история их любви. Чинвиз Айтматов, вознамерившись показать в небольшой повести это самое интимное и в то же время самое обычное человеческое чувство, понимал, конечно, сколь сложная творческая задача стояла перед ним, художником. Почти три тысячи лет литература и другие виды искусства - живопись, скульптура, театр, музыка исследовали и воспевали любовь. Писатель избрал редкий, необычный сюжет, но последней каплей, приведшей к мгновенной кристаллизации творческого замысла, явилась счастливая мысль сделать рассказчиком-повествователем молодого, начинающего художника Сеита родом из того же аила Куркуреу. Этот содержательный прием, во-первых, освобождал писателя от необходимости вводить подробные, обязательные в объективном изложении детали и сцены любви, а во вторых, помогал выразить сложный художнический замысел повести, который отнюдь не сводится к прекрасной истории о любви. И, рассказывая о нравах и обычаях рода, Сеит время от времени переходит к прямому изображению отдельных сцен. Но все время точка зрения взрослого Сеита присутствует в повествовании. Когда мальчишка Сеит однажды под вечер у костра попросил Данияра рассказать что-нибудь о войне, а тот отказался, писатель дает одновременно две эмоциональные оценки. Мальчишки тогда, у костра, после слав Данияра: «Нет, лучше вам не знать о войне!» - поняли только, что «нельзя вот так просто говорить о войне, что из этого не получится сказка на сон грядущий». Сеиту было тогда просто « стыдно перед самим собой». Следующая фраза относится уже к взрослому рассказчику, вспоминающему то время: «Война кро-вью запеклась в глубине человеческого сердца, и рассказывать о ней нелегко».
Мы не видим зарождения чувства в сердце Джамили. Точно так же мы не знаем, как полюбил Данияр, ч т о его покорило в Джамиле. На последних страницах повести мы слышим всего лишь несколько ласковых слов, сказанных влюбленными друг другу в ту грозовую ночь. Перед тем, как показать душевное потрясение, испытанное Джамилей и Сеитом от песен Данияра, писателю важно раскрыть нравственное начало таланта певца, почувствовать характер одинокого, до поры до времени замкнутого в себе художника. Для этого автор вводит памятный эпизод с семипудовым мешком зерна, который незаметно, ради шутки, подсунули Данияру Сеит и Джамиля. Они не знали, что Данияр отнесется к их шутке вполне серьезно. «Он стоял на бричке, озабоченно рассматривая мешшок, и, видно, обдумывал, как с ним быть. Потом огляделся по сторонам и, заметив, как Джамиля подавилась смешком, густо покраснел: он понял, в чем дело». Данияр не запросил помощи, как ожидали Сеит и Джамиля, а взвалил на спину мешок и понес его к трапу. Он только сильнее стал припадать на раненую ногу. Шутка Джамили обернулась безнравственным поступком. Она попыталась исправить положение, догнала Данияра и крикнула: «Брось мешок, я асе пошутила!» - но Данияр не послушался. «Он шел медленно, осторожно занося раненую ногу. Каждый новый шаг, видно, причинял ему такую боль, что он дергал головой и на секунду замирал».
Посланный растерянной Джамилей, Сеит взбегает по трапу, чтобы помочь Данияру, но тот из-под локтя грозно прохрипел «уйди!» ‑ двинулся дальше. Здесь-то Сеит и увидел его лицо: «На потемневшем мокром лбу его вздулись жилы, налитые кровью глаза обожгли меня гневом».
Через минуту Данияр, сбросив мешок и прихрамывая, стал опять прежним, хотя «руки у него висели, как плети». Но совершенно изменилось отношение людей, и прежде всего Джамили и Сеита, к Данияру. Эпизод на станции помог им увидеть другого Данияра, который скрывался в этом нелюдимом, неразговорчивом парне. Данияр вызвал у них теперь не снисходительно‑жалостливое чувство, а искреннее восхищение своим сильным характерам. И замкнутость его шла, оказывается, не от слабости, а от железной воли, от громадной духовной сосредоточенности.
«Когда Данияр пел, я видел и его самого, маленького мальчика, скитающегося по степным дорогам. Может, тогда и родились у него в душе песни о родине? А может, тогда, когда он шагал по огненным верстам войны?» - так подробно рассказывает Сеит о воздействии искусства Данияра на его слушателей, в основном, правда, на него самого. О восприятии Джамили можно судить только по переживаниям Сеита. В ту первую ночь Джамиля слушала его, сидя в бричке. Девушка не устремилась за Даниярам, когда тот, закончив неожиданно петь, погнал лашадей вскачь. «Как сидела, склонив голову на плече, так и осталась сидеть, будто все еще прислушивалась к витающим где-то в воздухе неостыIвшим звукам. Данияр уехал, а мы,- вспоминал Сеит,- до самого аила не проронили ни слова. Да и надо ли было творить?»
Но через несколько дней Сеит отмечает уже совсем недвусмысленные изменения в своей «джеме». «А как изменилась вдруг Джамиля! - говорит он.- Словно и не было той бойкой, языкастой хохотушки. Весенняя светлая грусть застилала ее притушенные глаза. В дороге она постоянно о чем-то упорно думала. Смутная, мечтательная улыбка блуждала на ее губах, она тихо радовалась чему-то хорошему, о чем знала только она одна... Данияра она сторонилась, не смотрела ему в глаза».
Однажды на току Джамиля предложила выстирать гимнастерку Данияра: «Снял 6ы ты, что ли, свою гимнастерку. Давай постираю!» Она сказала это «с бессильной, вымученной досадой». Автор лаконичен, но эти три слова приоткрывают внутреннее состояние героики. Зато вслед за этим Чингиз Айтматов, верный своему кинематографическому принципу видения, дает целую характерную сцену, в которой крупным планам мы очень близко можем наблюдать Джамилю: «И потом, выстирав на реке гимнастерку, она разложила ее сушить, а сама села подле и долго, старательно разглаживала ее ладонями, рассматривала на солнце потертые плечи, покачивала головой и снова принималась разглаживать, тихо и грустно».
Джамиля томится нарастающим в ее душе чувствам.
И однажды вечером, когда в напеве Данияра «была столько нежной, проникновенной тоски и одиночества, что слезы к горлу подкатывались от сочувствия и сострадания к нему», -однажды вечером Джамиля, идя, как обычно, по степи за Данияром, «вскинула голову, прыгнула на ходу в бричку и села рядом с ним... Данияр пел, казалось, не замечая возле себя Джамили... Ее руки расслабленно опустились, и она, прильнув н Данияру, легонько прислонила голову к его плечу. Лишь на мгновение, как перебой подстегнутого иноходца, дрогнул его голос - и зазвучал с новой силой. Он пел о любви».
Такова кульминация мелодии Данияра. В этот момент Сеит увидел в широкой степи, под звездным небам, двух влюбленных. Это были действительно «новые, невиданно счастливые люди»: глаза Данияра, казалось, горели в темноте; к нему прильнула «такая тихая и робкая, с поблескивающими на ресницах слезами» Джамиля. В тот вечер потрясенный Сект впервые наконец понял, что его томило,- он понял свое призвание художника.
Писатель понимал, что на этой пронзительной лирической ноте нельзя долго держать повествование, иначе ему угрожали и слащавость и выспренность. И он резко обрывает песню Данияра -, в то мгновение, когда Джамиля, словно в наваждении, вдруг «порывисто обняла его, но тут же отпрянула, замерла на мгновение, рванулась в сторону и спрыгнула с брички».
Музыка кончается, и писатель снова возвращает своих героев на землю, в реальные житейские условия. Джамиля сурово, едва сдерживая слезы, отчитывает остановившегося в молчании Данияра и уставившегося на нее Сеита, который удивился резкой перемене в настроении своей «джене». Позже, через несколько лет, он понимающе добавит: «А догадаться-то ничем не стоило: нелегко ей было, ведь у нее законный муж, живой, где-то в саратовском госпитале».
Джамиле предстоял нелегкий выбор между аильскими косными обычаями и новым, свободным чувством, между Кадыком и Данияром.
Познав любовь к Данияру, Джамиля поняла, что раньше она даже не догадывалась об этом чувстве. Она горячо шепчет Данияру в их первую брачную ночь: «Я давно любила тебя. И тогда не знала - любила и ждала тебя, и ты пришел, как будто знал, что я тебя жду! »
Она поняла ущербность и мелковатость отношения к ней мужа Кадыка, который в каждом письме из армии после поклонов всем родственникам и аксакалам аила, прибавляя единственную адресованную жене фразу: «А также шлю привет моей жене Джамиле...» И она права, когда говорит Данияру о своем муже: «Он никогда не любил меня. Даже поклон, и то в самом конце письма приписывал. Не нужен мне он со своей запоздалой любовью, пусть говорит что угодно!». Так, что выбор предстояло делать между любовью и холодным, привычным браком. Правда, на стороне Кадыка выступали вековые традиции родовых отношений, суровые предписания мусульманского адата, громадная сила привычки и так называемого общественного мнения жителей аила.
Еще на первых страницах повести Сеит рассказывал, как старшая мать втайне мечтала когда-нибудь поставить Джамилю на место главы Большого дома, сделать ее такой же, как она сама, «властной хозяйкой, такой же бай6иче, хранительницей семейного очага». «Благодари аллаха, дочь моя, -поучала мать Джамилю,- ты пришла в крепкий, в благословенный дом. Это - твое счастье. Женское счастье -детей рожать да чтобы в доме достаток был. А у тебя, слава богу, останется все, что нажили мы, старики, в могилу ведь с собой не возьмем». И после ухода Джамили из аила Куркуреу односельчанки хором осудили ее поступок: «Дура она! Ушла из такой семьи, растоптала счастье свое!.. На что позарилась, спрашивается? Ведь у него добра только шинелишка да дырявые сапоги!.. Ннчего, опомнится красотка, да поздно будет».
Но сникла, внутренне потускнела после ухода Джамили старая 6ай6иче, глава Большого и Малого домов. Не менее важно и то, что нелегкий процесс наступления новой нравственности, новых человеческих отношений продолжается и после ухода Джамили. Удар, нанесенный Джамилей и Данияром по старой, косной морали, не остался без последствий. Уходит и третийо житель-молодой, начинающий художник Сеит. Когда в семье обнаружилось, что Сеит все гнал о Джамиле и Данияре, Кадык, бывший муж Джамили, вернувшийся из госпиталя, назвал Сеита изменником.
Познав высочайший духовный и эмоциональный взлет, прикоснувшись к тайне подлинного искусства и жару настоящей любви, Сеит не мог дальше терпеть бескрылые, приземленные отношения в семье, не мог слышать плоских, пошлых высказываний Осмона и Кадыка, ограниченных, недалеких людей. Он часто вспоминал свою «джеме» и Данияра, они остались для Сеита примером нравственной высоты и поэзии. «И мне нестерпима захотелось, -признается Сеит,-выйти на дорогу, выйти, как они, смело и решительно в трудный путь за счастьем».
Повествовательная тональность «Джамили» отнюдь не однозначна: повесть о торжествующей любви и торжествующем искусстве пронизана драматическими, трагедийными тонами. Это ощущение создается, наверно, тем, что картиы благополучного Большого дома сменяются в конце повести острыми драматическими схватками. На войне убиты сыновья старой киргизской матери-байбиче уходят из аила Джамиля и Данияр. С вещевым мешком за плечами, Данияр шагал порывисто, полы распахнутой шинели хлестали по кирзовым голенищам его стоптанных сапог». Джамиля в белом платке и стеганом вельветовом жакете шла рядом, держась за лямку данияровского мешка.
В «Джамиле» писатель предпочел смотреть на мир открытыми глазами, не отвергая прихотливых неожиданных жизненных поворотов. Повесть-вопрос, повесть-раздумье, повесть, нaпоминающая лирическую песню широкого драматического диапазона,– такой явилась «Джамиля».
«Джамиля» была счастливым открытием писателя.
| " |
Всемирно известный писатель Чингиз Торекулович Айтматов не нуждается в том, чтобы его представляли читателям - миллионы его почитателей живут по всему миру. Если же это все же нужно - обращайтесь к его книгам.
Есть писатели, каждое произведение которых становится событием в культурной жизни страны, предметом горячих споров и глубоких раздумий. Творчество Чингиза Айтматова убедительное свидетельство тому.
Появление в 1958 году в журнале «Новый мир» повести «Джамиля», небольшой по объему, но значительной по содержанию, яркой по образному мышлению и мастерству исполнения, было сигналом о том, что из киргизских степей пришел в литературу человек удивительно самобытного таланта.
Чехов писал: «Что талантливо, то ново». Эти слова полностью можно отнести к повестям Ч.Айтматова «Джамиля», «Белый пароход», «Прощай, Гюльсары!», «Тополек в красной косынке» и другим. Только исключительно одаренная натура может сочетать в себе истинно фольклорное начало и новаторское восприятие современной жизни. Уже повесть «Джамиля», спетая писателем свободно, на одном широком дыхании, стала явлением новаторским.
Джамиля - образ женщины, никем до Ч. Айтматова так не раскрытый в прозе восточных литератур. Она живой человек, рожденный самой землей Киргизии. До появления Данияра Джамиля жила как ручеек, скованный льдом. Ни свекрови, ни мужу Джамили Садыку в силу вековых традиций «большого и малого дворов» и в голову не приходит, что в весеннюю пору солнце может разбудить и этот невидимый взору ручеек. И он может заклокотать, забурлить, закипеть и ринуться на поиски выхода и, не найдя его, не остановится ни перед чем, устремится вперед к вольной жизни.
В повести «Джамиля» по-новому, тонко и с большим внутренним тактом Ч. Айтматов решает проблему столкновения нового со старым, патриархального и социалистического уклада в жизни, быту. Проблема эта сложная, и когда ее старались решить прямолинейно, то герои получались схематичными, отсутствовала психологическая убедительность. Ч. Айтматов счастливо избежал этого недостатка. Сеит, от имени которого ведется повествование, с почтением относится к своей матери - опоре семьи. Когда все мужчины «большого и малого дворов» уходят на фронт, мать требует от оставшихся «терпения вместе с народом». Она в своем понимании вещей опирается на большой жизненный опыт и эпические традиции. В ее адрес автор не бросает ни единого упрека. А патриархальные устои, косность, обывательщина, покрытая плесенью благополучия, подтекстно высвечиваются автором, и в конечном счете читателю становится ясно, что все это давит на личность, лишает ее красоты, свободы и силы. Любовь Данияра и Джамили не только обнажила нравственные и социальные корни этой обывательщины, но и показала пути победы над нею.
Любовь в повести выигрывает битву в борьбе с косностью. Как в этом произведении, так и в последующих Айтматов утверждает свободу личности и любви, потому что без них нет жизни.
Сила воздействия настоящего искусства на душу человека ярко раскрыта в судьбе юного Сеита. Обыкновенный аильский подросток, отличающийся от своих сверстников, может быть, чуть большей наблюдательностью и душевной тонкостью, под влиянием песен Данияра вдруг начинает прозревать. Любовь Данияра и Джамили окрыляет Сеита. После их ухода он все еще остается в аиле Куркуреу, но это уже не прежний подросток. Джамиля и Данияр стали для него нравственным воплощением поэзии и любви, свет их повел его в дорогу, он решительно заявил матери: «Я поеду учиться... Скажи отцу. Я хочу быть художником». Такова преобразующая сила любви и искусства. Это утверждает и отстаивает Ч. Айтматов в повести «Джамиля».
В самом начале 60-х годов одна за другой появились несколько повестей Айтматова, в том числе «Тополек в красной косынке», «Верблюжий глаз». Если судить по художественному исполнению, они относятся ко времени творческих поисков писателя. И в той и в другой повести есть остроконфликтные ситуации как в сфере производства, так и в личной жизни героев.
Герой повести «Тополек в красной косынке» Ильяс довольно поэтично воспринимает окружающий мир. Но в начале повести, где эта поэтичность выглядит естественным проявлением духовных возможностей человека, окрыленного любовью, он кажется менее убедительным, чем потом, когда он страдает, ищет свою потерянную любовь. И все же Ильяс - это резко очерченный мужской характер среди окружающих его людей. Байтемир, который сначала приютил Асель, а потом и женился на ней,- человек добрый и отзывчивый, но в нем есть некий эгоизм. Может быть, это оттого, что слишком долго он жил в одиночестве и теперь молча, но упорно держится за счастье, которое так неожиданно, словно Божий дар, переступило порог его холостяцкого жилья?
Критики упрекали автора «Тополька в красной косынке» в недостаточности психологического обоснования поступков героев. Невысказанная словами любовь двух молодых людей и их скоропалительная свадьба, казалось, брали под сомнение. В этом есть, конечно, доля правды, но надо учесть и то, что творческому принципу Ч. Айтматова, равно как и любовной традиции его народа, всегда чужда многословность любящих друг друга людей. Как раз через поступки, тонкие детали и показывает Айтматов единение любящих сердец. Объяснение в любви - это еще не сама любовь. Ведь Данияр и Джамиля тоже поняли, что любят друг друга, без многословных объяснений.
В «Топольке в красной косынке» Асель среди колес десятка других автомашин узнает следы грузовика Ильяса. Здесь Айтматов фольклорную деталь использовал очень к месту и по-творчески. В этом краю, где происходит действие повести, девушке, тем более за два дня до свадьбы, среди бела дня не выйти на дорогу, чтоб ждать нелюбимого человека. Ильяса и Асель на дорогу привела любовь, и здесь слова излишни, так как поступки их психологически оправданы. И все же в повести чувствуется какая-то спешка автора, стремление поскорее соединить влюбленных, ему скорее надо перейти на что-то более важное. И вот уже Ильяс говорит: «Жили мы дружно, любили друг друга, а потом случилась у меня беда». И дальше - производственный конфликт и в конечном счете разрушение семьи. Почему? Потому что Ильяс «не туда повернул коня жизни». Да, Ильяс человек горячий и противоречивый, но читатель верит в то, что он не опустится, найдет в себе силы преодолеть смятение в душе и обретет счастье. Для того чтобы убедиться в этом логичном превращении Ильяса, читателям достаточно вспомнить внутренний монолог этого уже достаточно побитого судьбою молодого человека, когда он во второй раз видит белых лебедей над Иссык-Кулем: «Иссык-Куль, Иссык-Куль - песня моя недопетая! ...зачем я вспомнил тот день, когда на этом месте, над самой водой, мы остановились вместе с Асель?»
Ч. Айтматов не изменяет своей манере: чтоб доказать глубину переживаний Ильяса и широту его души, он снова оставляет его наедине с озером.
Этой повестью замечательный писатель доказал себе и другим, что для любого сюжета, любой темы он находит самобытное айтматовское решение.
Чингиз Айтматов (род. в 1928 г.) - одна из самых замечательных фигур современной советской литературы. Это писатель глубоко национальный, но с первых же шагов в литературе он стал известен во всем Союзе. В качестве одного из видных советских писателей он широко популярен за рубежом. Последние годы он часто выступает там с лекциями, интервью, на различных форумах.
Однако прежде чем к Айтматову пришел успех, он много и напряженно работал: искал свои темы, своих героев, свою собственную манеру повествования. С самого начала его произведения отличали особый драматизм, сложная проблематика, неоднозначное решение проблем. Таковы ранние повести: "Джамиля" (1957), "Тополек мой в красной косынке" (1961), "Первый учитель" (1963). На последней повести остановимся чуть подробнее. Сам автор говорил: "... в "Первом учителе" я хотел утвердить наше понимание положительного героя в литературе... Я постарался взглянуть на этот образ нашими, современными глазами, я хотел напомнить теперешней молодежи о ее бессмертных отцах".
Образ учителя, изо всех сил стремящегося оторвать детей своих односельчан от невежества, до боли современен. Разве и сегодня жизнь учителей-сподвижников не направлена на то же? И разве не глубоко прав критик В. Панкин, что "уважать учителя - эта наука почему-то дается труднее других".
Постепенно все шире и глубже становится охват жизни, писатель все больше стремится проникнуть в ее тайны, в суть острейших вопросов современности. При этом проза Айтматова становится более философской; противоречия, коллизии достигают очень большой силы. Усложняются способы повествования. Часто неразрывно сливаются размышления, внутренние монологи героя с авторской речью. Усиливается роль фольклорных элементов, в рассказ вплетаются лирические песни ("Прощай, Гульсары!"),
Предания, мифы, легенды ("Белый пароход", "Пегий пес, бегущий краем моря"). От этого образы приобретают особое, символическое значение, углубляется философская направленность произведений.
Некоторые критики выделяют три периода в творческом развитии Ч. Айтматова. "Джамиля", "Верблюжий глаз", "Тополек мой в красной косынке", "Первый учитель"- произведения первого этапа. Второй образуют повести "Материнское поле" (1963 г.) и
"Прощай, Гульсары!" (1966г.). Третий же начинается с "Белого парохода" (1970 г.). Это также "Ранние журавли", "Пегий пес, бегущий краем моря" и роман "Буранный полустанок". "Личность и Жизнь, Народ и История, Совесть и Бытие - вот проблемные пары трех означенных ступеней восхождения Айтматова ко все более глубинным сутям",- пишет исследователь творчества писателя Г. Грачев.
Не просто отдельные люди с их чувствами и думами, а Человек вообще становится в центре внимания писателя. Он стремится постигать законы бытия, смысл жизни. Так, нет конкретных примет времени, индивидуальности характеров в философской повести
"Пегий пес, бегущий краем моря". Смысл ее в думах старика Органа: "... перед лицом бесконечности простора человек в лодке ничто. Но человек мыслит и тем восходит к величию Моря и Неба, и тем утверждает себя перед вечными стихиями, и тем он соизмерен глубине и высоте миров". Всем своим содержанием эта повесть является подходом к роману "Буранный полустанок" (другое название "И дольше века длится день"). Главное в романе - это принципиально новое осмысление времени и пространства, это весь мир наш с раздирающими его противоречиями, мир на грани катастрофы. Произведение глубоко философично и художественно. Не могут не нравиться и люди труда, вечные труженики, которых с такой любовью изобразил автор.
Критик делил творчество писателя на три периода в 1982 году. Но, кажется, перестройка явилась возможностью для еще более высокого подъема мастерства писателя. С ее началом выходит в свет "Плаха". Эта книга об отношениях Человека и Природы, о поисках смысла жизни, и о назначении религии в ее лучших проявлениях для нас, и о беде нашего времени - наркомании, и многом другом. По охвату тем, многоплановости, философскому подходу и глубине символики это произведение превзошло все ранее написанное.
Всемирно известный писатель Чингиз Торекулович Айтматов не нуждается в том, чтобы его представляли читателям - миллионы его почитателей живут по всему миру. Если же это все же нужно - обращайтесь к его книгам.
Есть писатели, каждое произведение которых становится событием в культурной жизни страны, предметом горячих споров и глубоких раздумий. Творчество Чингиза Айтматова убедительное свидетельство тому.
Появление в 1958 году в журнале «Новый мир» повести «Джамиля», небольшой по объему, но значительной по содержанию, яркой по образному мышлению и мастерству исполнения, было сигналом о том, что из киргизских степей пришел в литературу человек удивительно самобытного таланта.
Чехов писал: «Что талантливо, то ново». Эти слова полностью можно отнести к повестям Ч. Айтматова «Джамиля», «Белый пароход», «Прощай, Гюльсары!», «Тополек в красной косынке» и другим. Только исключительно одаренная натура может сочетать в себе истинно фольклорное начало и новаторское восприятие современной жизни. Уже повесть «Джами-ля», спетая писателем свободно, на одном широком дыхании, стала явлением новаторским.
Джамиля - образ женщины, никем до Ч. Айтматова так не раскрытый в прозе восточных литератур. Она живой человек, рожденный самой землей Киргизии. До появления Дани-яра Джамиля жила как ручеек, скованный льдом. Ни свекрови, ни мужу Джамили Садыку в силу вековых традиций «большого и малого дворов» и в голову не приходит, что в весеннюю пору солнце может разбудить и этот невидимый взору ручеек. И он может заклокотать, забурлить, закипеть и ринуться на поиски выхода и, не найдя его, не остановится ни перед чем, устремится вперед к вольной жизни.
В повести «Джамиля» по-новому, тонко и с большим внутренним тактом Ч. Айтматов решает проблему столкновения нового со старым, патриархального и социалистического уклада в жизни, быту. Проблема эта сложная, и когда ее старались решить прямолинейно, то герои получались схематичными, отсутствовала психологическая убедительность. Ч. Айтматов счастливо избежал этого недостатка. Сеит, от имени которого ведется повествование, с почтением относится к своей матери - опоре семьи. Когда все мужчины «большого и малого дворов» уходят на фронт, мать требует от оставшихся «терпения вместе с народом». Она в своем понимании вещей опирается на большой жизненный опыт и эпические традиции. В ее адрес автор не бросает ни единого упрека. А патриархальные устои, косность, обывательщина, покрытая плесенью благополучия, подтекстно высвечиваются автором, и в конечном счете читателю становится ясно, что все это давит на личность, лишает ее красоты, свободы и силы. Любовь Данияра и Джамили не только обнажила нравственные и социальные корни этой обывательщины, но и показала пути победы над нею.
Любовь в повести выигрывает битву в борьбе с косностью. Как в этом произведении, так и в последующих Айтматов утверждает свободу личности и любви, потому что без них нет жизни.
Сила воздействия настоящего искусства на душу человека ярко раскрыта в судьбе юного Сеита. Обыкновенный аильский подросток, отличающийся от своих сверстников, может быть, чуть большей наблюдательностью и душевной тонкостью, под влиянием песен Данияра вдруг начинает прозревать. Любовь Данияра и Джамили окрыляет Сеита. После их ухода он все еще остается в аиле Куркуреу, но это уже не прежний подросток. Джамиля и Данияр стали для него нравственным воплощением поэзии и любви, свет их повел его в дорогу, он решительно заявил матери: «Я поеду учиться... Скажи отцу. Я хочу быть художником». Такова преобразующая сила любви и искусства. Это утверждает и отстаивает Ч. Айтматов в повести «Джамиля».
В самом начале 60-х годов одна за другой появились несколько повестей Айтматова, в том числе «Тополек в красной косынке», «Верблюжий глаз». Если судить по художественному исполнению, они относятся ко времени творческих поисков писателя. И в той и в другой повести есть остроконфликтные ситуации как в сфере производства, так и в личной жизни героев.
Герой повести «Тополек в красной косынке» Ильяс довольно поэтично воспринимает окружающий мир. Но в начале повести, где эта поэтичность выглядит естественным проявлением духовных возможностей человека, окрыленного любовью, он кажется менее убедительным, чем потом, когда он страдает, ищет свою потерянную любовь. И все же Ильяс - это резко очерченный мужской характер среди окружающих его людей. Байтемир, который сначала приютил Асель, а потом и женился на ней,- человек добрый и отзывчивый, но в нем есть некий эгоизм. Может быть, это оттого, что слишком долго он жил в одиночестве и теперь молча, но упорно держится за счастье, которое так неожиданно, словно Божий дар, переступило порог его холостяцкого жилья?
Критики упрекали автора «Тополька в красной косынке» в недостаточности психологического обоснования поступков героев. Невысказанная словами любовь двух молодых людей и их скоропалительная свадьба, казалось, брали под сомнение. В этом есть, конечно, доля правды, но надо учесть и то, что творческому принципу Ч. Айтматова, равно как и любовной традиции его народа, всегда чужда многословность любящих друг друга людей. Как раз через поступки, тонкие детали и показывает Айтматов единение любящих сердец. Объяснение в любви - это еще не сама любовь.
Ведь Данияр и Джамиля тоже поняли, что любят друг друга, без многословных объяснений.
В «Топольке в красной косынке» Асель среди колес десятка других автомашин узнает следы грузовика Ильяса. Здесь Айтматов фольклорную деталь использовал очень к месту и по-творчески. В этом краю, где происходит действие повести, девушке, тем более за два дня до свадьбы, среди бела дня не вый - ти на дорогу, чтоб ждать нелюбимого человека. Ильяса и Асель на дорогу привела любовь, и здесь слова излишни, так как поступки их психологически оправданы. И все же в повести чувствуется какая-то спешка автора, стремление поскорее соединить влюбленных, ему скорее надо перейти на что-то более важное. И вот уже Ильяс говорит: «Жили мы дружно, любили друг друга, а потом случилась у меня беда». И дальше - производственный конфликт и в конечном счете разрушение семьи. Почему? Потому что Ильяс «не туда повернул коня жизни». Да, Ильяс человек горячий и противоречивый, но читатель верит в то, что он не опустится, найдет в себе силы преодолеть смятение в душе и обретет счастье. Для того чтобы убедиться в этом логичном превращении Ильяса, читателям достаточно вспомнить внутренний монолог этого уже достаточно побитого судьбою молодого человека, когда он во второй раз видит белых лебедей над Иссык-Кулем: «Иссык-Куль, Иссык-Куль - песня моя недопетая! ...зачем я вспомнил тот день, когда на этом месте, над самой водой, мы остановились вместе с Асель?»
Ч. Айтматов не изменяет своей манере: чтоб доказать глубину переживаний Ильяса и широту его души, он снова оставляет его наедине с озером.
Этой повестью замечательный писатель доказал себе и другим, что для любого сюжета, любой темы он находит самобытное айтматовское решение.
Статьи по теме
